Юрий тоже отошел куда-то в прошлую жизнь. Он был у меня один раз, он много работает, это верно; но мне кажется, что он думает обо мне не больше, чем я о нем. А если — больше, так только тогда, когда сидит дома — и просто не натыкается на меня физически.
Я спросила Игоря: «Что папа делает?»
— Чай пьет.
Вчера Игорь принес от него записку. В ней очень резко говорилось об Игоревых девуарах и вскользь, в несколько строк, о статье Адамовича, где по какому-то случаю упоминалось мое имя.
2 ноября 1937. Вторник
Сегодня должен был прийти Юрий. Но он так конался, что Мамочка, Игорь и Лиля решили «пока что» до его прихода прийти, т. к. знали, что он опоздает. Он так и не пришел. И странно, я испытала какое-то злобное удовлетворение.
У меня все без перемен. Третий день — traces. Пью солицылку. Ноги по ночам иногда болят. Сильно мучалась зубами. На той неделе пару вырвали, стало будто легче. Но теперь есть не на чем. Неприлично потолстела. Завтра будет две недели, как я здесь. Никто не умер и будто не собирается умирать, но свободных коек нет. Ем и хочу есть — обычное госпитальное состояние. И по-прежнему ничего не хочется — ни здесь оставаться, ни домой возвращаться, ни жить, ни умирать.
Вчера приехала Мамочка. Ждали ее с большим интересом и волнением.
Доктор даже и не останавливается около меня.
Было письмо от Виктора. Сказать ему было нечего, но теплота просквозила. Ответила и Лиля.
3 ноября 1937. Среда
Сегодня передо мной встала дилемма: или возвести себя на пьедестал «мученицы науки», либо сбежать. Доктор Булей убеждал меня остаться здесь еще на один месяц в роли откровенного лабораторного кролика — ему интересно, как у меня произойдет следующая менструация (остальные диабетички — старухи, жалко упускать такой случай), и вообще за это время произвести надо мной ряд опытов. Если бы я согласилась, я бы стала сама себя больше уважать, я все-таки чувствую нравственное обязательство перед госпиталем: 10 лет меня совершенно даром лечили, за это надо платить. Да и домой-то мне не так уж хочется. Долго колебалась, плакала, нервничала и отказалась. Отказ мотивировала тем, что дома без меня трудно обойтись. А правда ли это хоть сколько-нибудь? Не обходятся ли дома без меня лучше, чем со мной?
Сюрвейянтка[456] явно не сочувствовала этому проекту (свободной койки ни одной!), и вместо того, чтобы уговаривать меня остаться, как об этом сказал Булей, спросила меня, когда я хочу уходить. Я сказала, что в пятницу, пятница у меня счастливый день.
Но домой меня тоже не тянет. Такое впечатление, что я только что хорошо вымылась в хорошей ванне, а сейчас опять должна буду окунуться в грязь. Я говорю, конечно, о диабете.
Смерть была в мою последнюю ночь в госпитале. Днем привезли больную: диабет, кома, воспаление яичника, температура 40.4; и 63 года. Положили рядом со мной на № 4. Вечером страшно хрипела. Я, конечно, нервничала, но все-таки уснула. Проснулась неизвестно когда — тишина, поняла. Зажгла свет, возня, затопали, загрохотали подставки для занавесок. А этот ужасный звук! Потом скоро все стихло. Я боялась увидеть занавески и весь остаток ночи пролежала на правом боку и, конечно, без сна. Ауж когда утром зажгли свет, и поднялся шум, поднялась и смотрю — кровать пустая, даже уж без тюфяка. Значит, я проснулась, когда еще увозили, а когда она умерла, — я ничего не слыхала. Вот сон!
26 ноября 1937. Пятница. Rue du Chateau
Самое ужасное, конечно, это материальная зависимость, материальная беспомощность. Если бы у меня был хоть какой-нибудь заработок — сегодня же я бы переехала с Игорем в отель. А теперь я просто не знаю, что делать. Положение мое безвыходное и очень унизительное. Если бы не Игорь, я бы кончила все счеты с жизнью. Это был бы лучший способ «уйти». М<ожет> б<ыть>, еще я так и сделаю. Одно только ясно: после вчерашней сцены прежняя жизнь невозможна. Если он сегодня вернется с работы, как ни в чем не бывало, это будет оскорбительно. Для нас обоих. Продолжать жить так, это значит потерять всякое уважение друг к другу, а без этого никакая совместная жизнь невозможна. Так или иначе в ближайшие дни этот кризис должен разрешиться.
Началось все из-за таких пустяков, что не хочется и писать об этом. Но Юрий при Игоре наговорил мне таких вещей, которые забыть — просто нельзя. Правда, я тоже обозвала его идиотом и увела Игоря. После этого он влетел в спальню, где я укладывала Игоря, и разразился такой истерикой и такими ругательствами по моему адресу, что я ему сказала, что завтра я с Игорем отсюда уйду. На это он мне ответил: «Ты можешь убираться, куда тебе угодно, но Игоря ты оставишь здесь».
После этого он еще что-то долго кричал: «Я ей запрещаю, запрещаю…», стал вдруг предъявлять какие-то права на Игоря, поругался с Мамочкой, назвал ее «дрянью» и, в конце концов, хоть и не сразу, уехал на велосипеде.
Вернулся ночью. Долго шарил на камине и в моей коробке, искал папиросы. Мне было его очень жаль в этот момент и очень хотелось как-нибудь незаметно подсунуть ему те две несчастные папиросы, которые я от него спрятала. Утром мы не виделись, он спал одетый в кабинете. Неужели он сегодня вернется? Я бы не вернулась.
15 января 1938. Суббота
Tout passe, tout lasse, tout casse[457]. За эти два последние месяца мы опять столько раз ссорились и мирились… Вчера было 10 лет, как я переменила имя… Юрий, конечно, забыл. Да и все на этот раз забыли. А раньше помнили. Интересно, вспомнит ли Юрий 20-летие нашей «настоящей» свадьбы? Я приготовила подарок — ему и себе: ложки и вилки. На деньги, полученные в Нар<одном> Университете, когда я там работала 4 дня в начале января. Если Юрий забудет — я не достану их в этот день, а выложу в пятницу или в субботу.
А вообще — как же идет жизнь? Физически — очень плохо. Ко всему прибавились еще невралгические боли — ногою, ну прямо двигать не могу, и грудь болит, и нога, и поясница… Вот Юрия так никакие годы не берут: бодр и силен, как 10 лет назад. Глядя на него, мне даже бывает обидно: обидно за себя, что уж очень я свою жизнь продешевила.
Теперь уже я обратилась окончательно в толстую, безобразную бабу, которая уже никому не может нравиться. Я искренно удивляюсь Юрию, как еще он может любить меня физически? Как нужно любить, чтобы не замечать моего уродства! Я, когда раздеваюсь, стараюсь не смотреть в зеркало.
12 февраля 1938. Суббота
Наклейки говорят сами за себя. Корректировать нет охоты. К Бунакову вчера, конечно, не пошла. Книжку решила не издавать[458]. Не кто иной, как Юрий, меня в этом окончательно убедил. Говорит, очень уж жалостливо. А жалость возбуждать я не хочу.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});